Помни, Алка!
Сорок братских могил времен Великой Отечественной на территории Ржевского района. В одной из них – мой отец.
Одно из стихотворений Твардовского называется «Я убит подо Ржевом». Это о моем отце. И о ста тысячах тех, чьи имена навечно занесены в книги памяти, что хранятся под стеклом в музее славы Ржевского райвоенкомата.
Мой отец, гвардии майор Анисим Лиходед, погиб в августе 1942 года. Вот что писал Илья Эренбург об этом периоде: «В сентябре редакция разрешила мне поехать к Ржеву, где, начиная с августа, шли ожесточенные бои... Мне не удалось побывать у Сталинграда, и о битве на Волге я знаю только по очеркам да романам, да по рассказам друзей. Но Ржев я не забуду. Может быть, были наступления, стоившие больших человеческих жизней, но не было, кажется, другого столь печального – неделями шли бои за пять-шесть обломанных деревьев, за стенку разбитого дома, за крохотных бугор...»
Алка на солнечном лугу...
В одном из таких боев погиб мой отец – может быть, за стенку того самого дома, в котором спустя много лет родилась Алка Горшкова. Я бы, наверное, никогда не узнала о ее существовании, если бы отец вернулся с войны. Но он не вернулся. Это я через много лет пришла на место былых сражений. И здесь, в маленькой глухой деревушке Зальково, у братской могилы, в которой покоится мой отец, познакомилась с Алкой Горшковой.
Это было в один из дней Великой Победы. Весна была ранняя и теплая. Тюльпаны мои совсем не пострадали от 26-километровой тряски по проселочным грунтовым дорогам, наоборот, головки цветов раскрылись, сделались огромными. Укладываю несколько цветов в металлическую руку коленопреклоненного солдата и слышу за спиной тоненький голосок: «Как красиво!» Оборачиваюсь: передо мной прелестное создание с оттянутыми к вискам бирюзовыми глазищами и крошечным вздернутым носиком на неумытой мордашке.
– Ты – кто?
– Я – Алка Горшкова!
– Здравствуй, Алка! А почему я тебя не помню?
– Я тебя тоже не помню.
– Тебе сколько лет?
– Четыре с половиной.
– Тогда все понятно. Когда я в последний раз приезжала, ты была такой маленькой, что я тебя не заметила.
– А ты тоже была маленькой?
– Да, Алка, я была такой же маленькой, как ты. И был у меня папа – красный командир. Жили мы тогда далеко-далеко, на самом краю земли. Но когда фашисты напали на нашу страну, он пришел сюда, чтобы не пропустить их к Москве. Он храбро бился с врагами и победил. Но сам не уберегся. Так бывает. Он погиб в бою. За то, чтобы ты жила.
– И ты?
– И я, и твоя мама, и все люди на земле...
– А ты очень любила своего папу?
– Очень, Алка!
– А меня ты любить будешь?
– Я тебя уже люблю!
– И я тебя... Пойдем!!
... Из лесу мы возвращались с огромными белоснежными охапками черемухи. Ставим их прямо в ведро с водой, чтоб не завяли до завтрашнего торжества. Семья у Алки большая. Лидия Степановна Горшкова – мать-героиня.
– Вы ее не очень-то балуйте, – кивает она на Алку. – Она у нас самая младшая, на старших детей совсем не похожа. Растет совсем безбоязненная, никого не стесняется. Мы ее так и зовем: Нахаленок.
«Нахаленок» крепко держит мою ладонь и провожает до самого порога дома учительницы Веры Иосифовны Карповой, у которой я обычно останавливаюсь.
Отбежав немного, оборачивается и машет мне на прощание черемуховой веткой. Так и вижу ее бегущей по желто-зеленому одуванчиковому полю в звонкой радости погожего весеннего дня...
...и девочка на кровавом снегу
В опубликованном дневнике Елены Ржевской – бывшей переводчицы 30-й армии (в этой армии сражался мой отец) я прочла вот что: «В деревне Леоново немцы расстреляли все население за связь с партизанами (в феврале 1942 года). Жителей загнали в землянку, где от темноты бились, кричали и гибли дети. Потом потащили всех, клали на снег и строчили из автоматов. Семья Сопеловых. Девочка шести лет – лицом в снег: «Холодно». Мать ладонь прижала ей под лицо. Бабушка легла на девочку и прикрыла ее своим телом. Бабушка убита первой же очередью. Брат, раненый, поднимается в полный рост. Убит. Мать ранена четырьмя пулями, но жива. Девочка под мертвой бабушкой жива, но понимает, что шевельнуться нельзя, лижет матери ладонь, а мать, истекая кровью, шевелит пальцами – дает знать дочери, что та не одна. Так они лежат несколько часов. Их спасли и спрятали у себя жители соседней деревни...»
Можно ли совместить эти две картины: Алка на солнечном лугу и девочка на кровавом снегу? А ведь как-то они взаимосвязаны...
На одном из митингов в честь освобождения Ржева от фашистов кто-то из ветеранов сказал: «За эти годы на выжженной Ржевской земле поднялись березовые рощи, – и добавил задумчиво: – Белые березы на крови...»
Это не гипербола, это буквально. Обильно полита кровью Ржевская земля. И не только солдатской. Десять тысяч мирных жителей расстреляны и замучены фашистами. На территории района уничтожена 341 деревня, из них 140 полностью стерты с лица земли. В самом Ржеве из 5200 домов уцелели 300, и то только коробки. Когда Ржев освободили и 8 марта 1943 года жители собрались на митинг, то оказалось, что в городе осталось всего 362 человека.
...Семьдесят лет прошло с того дня. На месте руин вырос новый живой город, молодой лес укрыл окопы и воронки от снарядов, затянулись рубцы обожженной земли. Но не зажили сердечные раны. Не те, что от пуль, а те, что от горя. Его разнесли по стране сотни тысяч похоронок с обратным адресом «Ржев». Помните у Константина Симонова:
Тот самый длинный день в году
С его безоблачной погодой
Нам выдал общую беду
На всех на все четыре года
Нет, не на четыре! на сорок четыре... на семь десятилетий... на всю оставшуюся жизнь!
«Коленька, родной!..»
Господи! Какой же удивительный праздник – этот День Победы! Смех и слезы, радость и печаль, звонкие радужные салюты и... глухая горькая боль о том, что потеряно безвозвратно, не состоялось, не состоится никогда... Но сколько еще тех, кто надеется, потому что не знает наверняка, где погиб, где похоронен. А вдруг уцелел, вдруг объявится, вдруг случится чудо...
Никогда не забуду сцену, которую довелось однажды увидеть в Залькове. Помню все до мельчайших подробностей, хоть было это в день 30-летия Победы. Митинг у братской могилы подходил к концу, когда на петле проселочной дороги показался юркий колхозный «газик». Шофер лихо затормозил и помог выйти худенькой сгорбленной старушке. Когда она ступила на землю и подняла голову, у меня перехватило дыхание. Как зачарованная, я не могла отвести глаз от ее лица. Если бы Божия Матерь могла состариться, у нее было бы такое лицо, вернее лик.
Не только я, но и все вокруг поняли это и притихли и расступились, как будто склонились перед ней. А она, никого не замечая, вытянув перед собой руки и устремив взор на памятник, медленно, плавно, как загипнотизированная, шла сквозь эту тишину и вдруг упала, рухнула на могильную плиту, обхватила ее обеими руками, припала всем телом, лицом, губами. И что-то тихонько говорила. Сквозь приглушенные рыдания можно было только разобрать: «Коленька, родной!» Смотреть на это было невыносимо. У меня и сейчас ком в горле.
Позднее выяснилось: много лет она разыскивала своего 19-летнего сына, без вести пропавшего в 1942 году. И, наконец, после многолетних, невероятно трудных поисков удалось установить, что ее сын погиб и похоронен на Ржевской земле.
Только солдат охраняет эту тишину
Для меня эта земля – святая. Как святыми кажутся рыдающая старушка, учительница Вера Иосифовна Карпова, Лидия Степановна Горшкова, другие сельчане, которые были свидетелями страшных боев, а после войны собирали останки погибших, переносили их в братские могилы, ухаживали за ними. Эти пережившие войну люди столько хлебнули горя, что, казалось бы, что им чужое... Ан нет. Всякий раз я просто купалась в их душевном сочувствии, понимании, доброте. Тепло встречали, тепло провожали.
Говорю в прошедшем времени потому, что, к огромному сожалению, я давно с ними не виделась. Дело в том, что в гнуснейшие девяностые деревня Зальково перестала существовать. А жители ее постепенно разъехались, в основном, по разным населенным пунктам области. Теперь на месте Зальково – трава по пояс. Только одинокий коленопреклоненный солдат охраняет эту тишину.
Два года назад, когда я приезжала туда в августе, у памятника на братской могиле рядом с венками стояли привядшие живые цветы... Может, это Алка их принесла... Теперь она совсем взрослая. Но в моем сердце она навсегда останется тем единственным необыкновенным глазастиком, который однажды очень серьезно спросил при прощании:
– Ты будешь меня помнить?
– Да, Алка.
– Всегда, всегда?
– Всегда, всегда!
– И когда я умру?
– Да что ты такое говоришь, Алка? Как ты можешь умереть, ты должна жить долго-долго и приносить цветы на братскую могилу. Потом – твои дети, а еще потом – дети твоих детей. Только так сохранится на земле память о моем отце, о ста тысячах тех, кто убит подо Ржевом.
Живи, Алка... Живи и помни!