И гений занавес теребит
Андрей Житинкин: «Когда для тебя здесь и сейчас живыми слезами рыдают – с этим никакое 3D не сравнится».
Грядет 200-летие Михаила Юрьевича Лермонтова, которое будет широко отмечать вся страна. К этой дате одним из первых в России Малый театр поставил масштабный спектакль «Маскарад», в роли Арбенина – народный артист России Борис Клюев, а режиссером выступает народный артист России Андрей Житинкин.
Актеры – как дети
– Андрей Альбертович, у вас за тридцать лет были разные периоды творчества, но именно в Малом вы поставили три абсолютно классические спектакли. За Арбенина-Клюева – отдельное спасибо: этот замечательный артист не особо избалован главными ролями на театре.
– Притом, что он чрезвычайно популярен на телевидении. Да, я счастлив, что Арбенина у нас играет именно Борис Клюев. Зритель его обожает. Ставя «Маскарад», мы сразу оговаривали, что именно Борис Владимирович будет играть эту роль. Тем более, что в июле он отмечает свое 70-летие. Так что актер сделал подарок нам, ну, и самому себе, конечно, потому что роль Арбенина – мечта каждого серьезного артиста.
– Как вам с ним работалось?
– Исключительно комфортно. Клюев первым из артистов сыграл Арбенина ХХI века. В его персонаже многое перекликается с сегодняшним временем: герой имеет власть, положение, состояние, но в преклонном возрасте неожиданно по-настоящему влюбляется в молодую девушку, принося к ее ногам все это. Тема разновозрастных браков очень ведь популярна в наши дни. Клюев играет Арбенина совершенно иначе, чем его предшественники Мордвинов или Царев: тихое помешательство его героя в финале по настоящему страшно. Еще день назад был необыкновенно мощный, интересный, социально состоявшийся человек, и вот он бродит по дому как приведение, одевает на труп убитой им же жены валеночки, чтобы она не замерзла. Этого крупного талантливого человека раздавили люди, которым он мешал жить, и которые, наблюдая за его несчастьем, абсолютно удовлетворены. Тоже ведь очень созвучно нашему времени?
Клюев играет удивительно. А как он волновался, когда репетировал!
Старшее поколение актеров – вообще уникальное.
– Говорят: актеры – как дети. Они действительно так ранимы?
– Очень. С ними надо обращаться бережно, тактично. Расскажу случай. В театре им. Вахтангова я работал с Юрием Яковлевым в спектакле «Веселые парни». Юрий Васильевич был человеком очень «подробным», дотошным. Но именно это качество рождало убедительность его образов. Меня на репетициях он «доставал» безумным количеством вопросов: «А почему так? А почему не так?», «А почему здесь пуговичка синяя, а там зеленая?» От этого можно было сойти с ума, но я понимал: все – ради дела. А потом был случай, когда я оценил это его качество: он в преклонном возрасте играл трагедию угасающего гения – гениального актера, который постепенно теряет память. И я предложил ход: «А давайте рассыплем по полу фотографии из ваших собственных ролей». Другой бы обиделся или испугался: на полу валяются дорогие сердцу фотографии. Плохая примета. Он удивился, но принял идею: мы пошли в музей, напечатали фото, и потом многие годы их допечатывали. Потому что зрители подбирали с пола фотографии, дорогие сердцу, и уносили домой. Вот такого поворота, кстати, мы не ожидали...
Люся не терпела фальши и вранья
– Вы ведь работали и с Людмилой Гурченко, были единственным режиссером, который с ней сделал больше одного спектакля?
– Это правда. У Людмилы Марковны характер был прямой, резковатый, она не терпела фальши, вранья. Больше одного спектакля ее никто не выдерживал. Ваш покорный слуга сделал с ней четыре. Люся была чем-то похожа на Яковлева в дотошности, но плюс еще она была самоедка. И совершенно не умела отдыхать. Даже если лежала на диванчике, поджав ножки, то не дремала, а прокручивала текст, прикрыв глаза, чтобы к ней никто не приставал. Она все время думала о роли, которую репетировала. Могла позвонить глубокой ночью и сказать: «Андрей, вот здесь – не так». – «Я сейчас ничего не соображаю, давайте утром это сделаем!» Но для нее не существовало ни ночи, ни утра, когда дело доходило до работы.
– Ну, и как вам удалось с ней «вырулить» эти четыре спектакля?
– Хоть она и самоедка, но я был честен с собой и понимал, что все ее вопросы абсолютно обоснованы – большая актриса, она просто шла вглубь. Лично мне всегда нравилась ее откровенность: если ей было скучно, она никогда не притворялась и откровенно зевала. Как кинематографист, Люся выучивала текст быстрее всех, раньше всех приезжала на репетиции, сидела под дверью, абсолютно собранной и готовой. В ее физике навсегда осталась советская кинематографическая привычка: «мотор!» – и она сразу должна была войти в кадр, выложившись на сто процентов, потому что пленки – мало и второго дубля может не быть.
– Большие актеры перед выпуском спектакля сильно нервничают? Или с годами и ролями это чувство притупляется?
– Перед выпуском все нервничают. У всех после спектакля сырые рубашки – их легкость только видимость. Более того, они нервничают перед каждым выходом на сцену. Кто-то крестится, кто-то плюет три раза почему-то в левую туфлю – я видел разные приспособления. У меня была всего одна работа с Иннокентием Смоктуновским – «Маленькие трагедии» по Пушкину. Но нервничать так, как нервничал Иннокентий Михайлович, уже, будучи всенародно признанным гением! Я такого больше не видел. Смоктуновский перед выходом на сцену подходил к занавесу и его тихонько теребил. Я долго не мог понять, в чем дело? А потом выяснил, что это он так настраивался, чтобы никто к нему не подходил в тот момент, ничего не спрашивал. Он переходил в другое измерение, это теребление занавеса было для него «магическим кристаллом», поворотом, за которым уже не было Смоктуновского, а был кто-то другой.
Волшебные мгновения
– Ну, а Маргарита Терехова, как она настраивалась на спектакль?
– Мы с ней работали над «Милым другом» в театре им. Моссовета. Она блистательно играла роль мадам Вальтер, которую соблазняет герой Александра Домогарова – Жорж Дюруа... Энергетика у Тереховой бешеная. Я запрещал реквизиторам давать ей стекло: никакой бокал не выдерживал – лопался в ее руке. Стеклянные бокалы заменили на металлические, а потом реквизитор сказала: «Андрей Альбертович, полюбуйтесь! Вот бокал Тереховой». Он отдал мне погнутый металлический бокал, продавленный со всех сторон. То есть, Рита продавила своими пальчиками тяжелый металлический предмет! Но это и есть те волшебные мгновения, за которыми зритель приходит в театр, и которые невозможно получить в кинозале – они даются вот такой актерской энергетикой. Когда здесь и сейчас для тебя живыми слезами рыдает, смеется или страдает актер – с этим никакое 3D не сравниться!
– Вы заговорили о слезах на сцене, и я вдруг вспомнила, какими огромными слезами плакал в вашем спектакле «Венецианский купец» Михаил Козаков...
– Великая судьба. Начинал с Гамлета – Охлопков вытащил его в театре им. Маяковского на сцену, и вся Москва ломанулась смотреть на молодого талантливого писаного красавца! Так родился театральный актер – Миша Козаков. А финалом была для него роль шекспировского Шейлока, в которой он был уже лысым, в возрасте, побитым жизнью, с мешками под глазами. Но зрители его обожали еще больше! Для Шейлока эта лысина и мешки были хороши. Потому что роль – вроде бы была построена на отторжение – коварный еврей, который требует вырвать сердце христианина, но он в конце вызывал огромное сочувствие и жалось. Особенно, в финале, когда убегает любимая дочь, унося реликвии, драгоценности. И он открывает свой сундучок, сидит и достает из него детский локон и плачет.
Шейлок плакал огромными лошадиными слезами – не знаю, что вспоминал в этот момент сам Козаков (может, своих детей, которых у него много, и с которыми он всегда был в разлуке, почти вместе и не жил), он что-то туда подкладывал, и эта магия передавалась на эмоциональном уровне. Михаил Михайлович даже ничего не говорил, просто рассматривал детские вещички, оставшиеся от дочки, которая его прокляла, убежала, которую он и сам проклял. Но все равно – сердце отца есть сердце отца. Козаков играл трагическую роль, которую всегда мечтал ее сыграть.
У него были мрачные депрессионные периоды, когда он начинал думать о смерти. Михаил Михайлович иногда мне звонил по ночам, так ему было плохо. И я, понимая, что ему нужен выход эмоций, давал ему выговориться. А потом просил почитать стихи. Он мог читать ночи напролет. Я верю, что эта ночная «психологическая помощь» сильно продлила ему жизнь. Режиссер часто видит актеров не только в минуты их триумфального взлета, но и в тяжелые периоды их жизни, выступая для них то психологом, то «скорой помощью». Вот такая профессия.
Грядет 200-летие Михаила Юрьевича Лермонтова, которое будет широко отмечать вся страна. К этой дате одним из первых в России Малый театр поставил масштабный спектакль «Маскарад», в роли Арбенина – народный артист России Борис Клюев, а режиссером выступает народный артист России Андрей Житинкин.
Актеры – как дети
– Андрей Альбертович, у вас за тридцать лет были разные периоды творчества, но именно в Малом вы поставили три абсолютно классические спектакли. За Арбенина-Клюева – отдельное спасибо: этот замечательный артист не особо избалован главными ролями на театре.
– Притом, что он чрезвычайно популярен на телевидении. Да, я счастлив, что Арбенина у нас играет именно Борис Клюев. Зритель его обожает. Ставя «Маскарад», мы сразу оговаривали, что именно Борис Владимирович будет играть эту роль. Тем более, что в июле он отмечает свое 70-летие. Так что актер сделал подарок нам, ну, и самому себе, конечно, потому что роль Арбенина – мечта каждого серьезного артиста.
– Как вам с ним работалось?
– Исключительно комфортно. Клюев первым из артистов сыграл Арбенина ХХI века. В его персонаже многое перекликается с сегодняшним временем: герой имеет власть, положение, состояние, но в преклонном возрасте неожиданно по-настоящему влюбляется в молодую девушку, принося к ее ногам все это. Тема разновозрастных браков очень ведь популярна в наши дни. Клюев играет Арбенина совершенно иначе, чем его предшественники Мордвинов или Царев: тихое помешательство его героя в финале по настоящему страшно. Еще день назад был необыкновенно мощный, интересный, социально состоявшийся человек, и вот он бродит по дому как приведение, одевает на труп убитой им же жены валеночки, чтобы она не замерзла. Этого крупного талантливого человека раздавили люди, которым он мешал жить, и которые, наблюдая за его несчастьем, абсолютно удовлетворены. Тоже ведь очень созвучно нашему времени?
Клюев играет удивительно. А как он волновался, когда репетировал!
Старшее поколение актеров – вообще уникальное.
– Говорят: актеры – как дети. Они действительно так ранимы?
– Очень. С ними надо обращаться бережно, тактично. Расскажу случай. В театре им. Вахтангова я работал с Юрием Яковлевым в спектакле «Веселые парни». Юрий Васильевич был человеком очень «подробным», дотошным. Но именно это качество рождало убедительность его образов. Меня на репетициях он «доставал» безумным количеством вопросов: «А почему так? А почему не так?», «А почему здесь пуговичка синяя, а там зеленая?» От этого можно было сойти с ума, но я понимал: все – ради дела. А потом был случай, когда я оценил это его качество: он в преклонном возрасте играл трагедию угасающего гения – гениального актера, который постепенно теряет память. И я предложил ход: «А давайте рассыплем по полу фотографии из ваших собственных ролей». Другой бы обиделся или испугался: на полу валяются дорогие сердцу фотографии. Плохая примета. Он удивился, но принял идею: мы пошли в музей, напечатали фото, и потом многие годы их допечатывали. Потому что зрители подбирали с пола фотографии, дорогие сердцу, и уносили домой. Вот такого поворота, кстати, мы не ожидали...
Люся не терпела фальши и вранья
– Вы ведь работали и с Людмилой Гурченко, были единственным режиссером, который с ней сделал больше одного спектакля?
– Это правда. У Людмилы Марковны характер был прямой, резковатый, она не терпела фальши, вранья. Больше одного спектакля ее никто не выдерживал. Ваш покорный слуга сделал с ней четыре. Люся была чем-то похожа на Яковлева в дотошности, но плюс еще она была самоедка. И совершенно не умела отдыхать. Даже если лежала на диванчике, поджав ножки, то не дремала, а прокручивала текст, прикрыв глаза, чтобы к ней никто не приставал. Она все время думала о роли, которую репетировала. Могла позвонить глубокой ночью и сказать: «Андрей, вот здесь – не так». – «Я сейчас ничего не соображаю, давайте утром это сделаем!» Но для нее не существовало ни ночи, ни утра, когда дело доходило до работы.
– Ну, и как вам удалось с ней «вырулить» эти четыре спектакля?
– Хоть она и самоедка, но я был честен с собой и понимал, что все ее вопросы абсолютно обоснованы – большая актриса, она просто шла вглубь. Лично мне всегда нравилась ее откровенность: если ей было скучно, она никогда не притворялась и откровенно зевала. Как кинематографист, Люся выучивала текст быстрее всех, раньше всех приезжала на репетиции, сидела под дверью, абсолютно собранной и готовой. В ее физике навсегда осталась советская кинематографическая привычка: «мотор!» – и она сразу должна была войти в кадр, выложившись на сто процентов, потому что пленки – мало и второго дубля может не быть.
– Большие актеры перед выпуском спектакля сильно нервничают? Или с годами и ролями это чувство притупляется?
– Перед выпуском все нервничают. У всех после спектакля сырые рубашки – их легкость только видимость. Более того, они нервничают перед каждым выходом на сцену. Кто-то крестится, кто-то плюет три раза почему-то в левую туфлю – я видел разные приспособления. У меня была всего одна работа с Иннокентием Смоктуновским – «Маленькие трагедии» по Пушкину. Но нервничать так, как нервничал Иннокентий Михайлович, уже, будучи всенародно признанным гением! Я такого больше не видел. Смоктуновский перед выходом на сцену подходил к занавесу и его тихонько теребил. Я долго не мог понять, в чем дело? А потом выяснил, что это он так настраивался, чтобы никто к нему не подходил в тот момент, ничего не спрашивал. Он переходил в другое измерение, это теребление занавеса было для него «магическим кристаллом», поворотом, за которым уже не было Смоктуновского, а был кто-то другой.
Волшебные мгновения
– Ну, а Маргарита Терехова, как она настраивалась на спектакль?
– Мы с ней работали над «Милым другом» в театре им. Моссовета. Она блистательно играла роль мадам Вальтер, которую соблазняет герой Александра Домогарова – Жорж Дюруа... Энергетика у Тереховой бешеная. Я запрещал реквизиторам давать ей стекло: никакой бокал не выдерживал – лопался в ее руке. Стеклянные бокалы заменили на металлические, а потом реквизитор сказала: «Андрей Альбертович, полюбуйтесь! Вот бокал Тереховой». Он отдал мне погнутый металлический бокал, продавленный со всех сторон. То есть, Рита продавила своими пальчиками тяжелый металлический предмет! Но это и есть те волшебные мгновения, за которыми зритель приходит в театр, и которые невозможно получить в кинозале – они даются вот такой актерской энергетикой. Когда здесь и сейчас для тебя живыми слезами рыдает, смеется или страдает актер – с этим никакое 3D не сравниться!
– Вы заговорили о слезах на сцене, и я вдруг вспомнила, какими огромными слезами плакал в вашем спектакле «Венецианский купец» Михаил Козаков...
– Великая судьба. Начинал с Гамлета – Охлопков вытащил его в театре им. Маяковского на сцену, и вся Москва ломанулась смотреть на молодого талантливого писаного красавца! Так родился театральный актер – Миша Козаков. А финалом была для него роль шекспировского Шейлока, в которой он был уже лысым, в возрасте, побитым жизнью, с мешками под глазами. Но зрители его обожали еще больше! Для Шейлока эта лысина и мешки были хороши. Потому что роль – вроде бы была построена на отторжение – коварный еврей, который требует вырвать сердце христианина, но он в конце вызывал огромное сочувствие и жалось. Особенно, в финале, когда убегает любимая дочь, унося реликвии, драгоценности. И он открывает свой сундучок, сидит и достает из него детский локон и плачет.
Шейлок плакал огромными лошадиными слезами – не знаю, что вспоминал в этот момент сам Козаков (может, своих детей, которых у него много, и с которыми он всегда был в разлуке, почти вместе и не жил), он что-то туда подкладывал, и эта магия передавалась на эмоциональном уровне. Михаил Михайлович даже ничего не говорил, просто рассматривал детские вещички, оставшиеся от дочки, которая его прокляла, убежала, которую он и сам проклял. Но все равно – сердце отца есть сердце отца. Козаков играл трагическую роль, которую всегда мечтал ее сыграть.
У него были мрачные депрессионные периоды, когда он начинал думать о смерти. Михаил Михайлович иногда мне звонил по ночам, так ему было плохо. И я, понимая, что ему нужен выход эмоций, давал ему выговориться. А потом просил почитать стихи. Он мог читать ночи напролет. Я верю, что эта ночная «психологическая помощь» сильно продлила ему жизнь. Режиссер часто видит актеров не только в минуты их триумфального взлета, но и в тяжелые периоды их жизни, выступая для них то психологом, то «скорой помощью». Вот такая профессия.
--
Елена Булова